В кабинет вошел невысокий человек средних лет, с властным и тяжелым взглядом:
     — Привет.
     — Привет, — ответил Федя. Узнать бы еще, как его зовут?
     — Ты поговорил с Беляевым?
     — О чем? — выкрутился Федя.
     Собеседник удивленно вскинул брови:
     — Ты разве передумал? А сам еще вчера говорил, что первым делом сегодня его уволишь!
     — А-а... да, я и забыл... — в голове все взорвалось. Уволить?! Он должен уволить человека, не зная за что, не зная вообще этого человека?!! Это же просто свинство!
     — Я его позову?
     — Нет.
     — Что-то я не понимаю, Федор Вячеславович: ты сомневаешься?
     — Да нет, просто...
     — Я тебя не узнаю. Ты же еще вчера родную маму бы уволил! А сегодня-то что поменялось?
     Феде совсем не нравилось, как повернулись события. Он явно был не в своей тарелке. Но, продолжая играть роль, выдавил:
     — Ладно, зови.
     Его собеседник вышел. Федя, в панике, соображал, что делать и как себя вести. Он впервые в жизни посочувствовал Олегу, которому не раз и не два доводилось увольнять сотрудников. Видимо, в бизнесе это необходимо.
     В дверь робко постучали.
     — Да! Войдите!
     В дверь вошел невысокий худенький человек лет пятидесяти, с затравленным, бегающим взглядом. На почти лысой голове торчали несколько последних волосков. Сгорбившись, сжавшись, он смотрел на Федю, словно прося милостыню.
     — З-здравствуйте... — произнес человечек растерянно и робко.
     — Здравствуйте, — растерявшись не меньше, ответил Федя.
     — Вы ме-еня вызывали?
     — Да... — Федя не знал, что говорить, и нашел выход из положения: — Вы, наверное, догадываетесь зачем.
     — Федор Вячеславович, я умоляю вас, дайте мне еще один шанс! Вы же знаете: у меня дети, жена больная... Клянусь, я не допущу больше подобных ошибок!
     Федя совсем растерялся. Ему физически стало плохо. Человек, который ему в отцы годился, унижался перед ним, и это было настолько ужасно, что Литвинову стало до отвращения противно, стыдно... Федя не выдержал и прошептал:
     — Это не мое!
     Вмиг все исчезло. Боль показалась избавлением. Снова оказавшись в зале со стеллажами, Федя облегченно вздохнул. Надо серьезно подумать о будущем. «Вот это — точно не мое», — пробормотал юноша. С тяжестью на сердце, пошел дальше. Осталось три попытки. И что искать — он теперь даже предположить не мог.
Литвинов вглядывался в фигурки, пытаясь в них увидеть подсказку, почувствовать правильное решение. Все не то. Сколько же судеб проживается на Земле! И выбрать можно любую. Только вот...
     Федя остановился у фигурки мужчины, стоящего рядом с роялем. Внешне вроде похож, хотя ему тут лет сорок. А может, это и является его призванием? Он ведь с удовольствием поступил бы в муз. училище, потом в консерваторию, если бы разрешил Олег. Хотя исполнитель из него уже вряд ли выйдет: много времени упущено. Но ведь можно преподавать, как Андрей Николаевич.
     — Дэя, как ты думаешь? — спросил он в задумчивости.
     — Я не могу думать за тебя. Это должно быть твое решение.
     Федя решил рискнуть и взял в руки фигурку.

     Просторный, светлый класс, видимо, в муз. училище. Два рояля. Федя сидел, слушая ученика, который тупо и коряво пытался сыграть текст какого-то этюда. Юноша опустил глаза. На нем старый потертый свитер, видавшие виды брюки, старенькие страшные ботинки. Федя поморщился: ведь точно по прогнозам Олега. Поднял взгляд на ученика и вдруг почувствовал невероятное раздражение, доходящее до бешенства. Тут же взял себя в руки и внезапно осознал: он слышит мысли этого тела, испытывает его эмоции. Федя прислушался к себе, вернее, к тому человеку, которым он сейчас был. «Как все достало... Одно и то же каждый день... Каждый день эта непроходимая тупость. Какое тут творчество... Так хочется все поменять! Бежать, бежать отсюда!!! Сорок лет! Жизнь заканчивается, а ничего не сделано, ничего не достиг, ничего не успел. Жена ушла, ребенка практически не вижу... Да и помочь особо нечем. На такие копейки себя не знаешь как прокормить. И какого черта было лезть в эту музыку! Вопреки всему и всем... Ведь сколько мне говорили...»
     — Ну что ты играешь! — невольно вырвалось. — Дома хоть иногда надо заниматься! Еще раз сначала. Будешь теперь на уроке сидеть текст учить.
     Ученик весь сжался и робко принялся ковыряться сначала.
     Федя слышал мысли этого человека, и они совершенно ему не нравились. Еще больше не нравились эмоции: жуткая пустота, тоска, одиночество... Отвратительное ощущение безысходности, абсолютной безрадостности существования. И полное фиаско. Никогда еще Литвинов не чувствовал себя таким неудачником.
     Федя немного отключился от мыслей мужчины. Почему он так думает? Почему этот человек настолько несчастный? Ведь когда-то он пошел за своей мечтой...
     Феде стало очень неуютно в этом теле. Он ясно понял: снова ошибка. Не та жизнь.
     — Это не мое, — со вздохом произнес юноша и через мгновение снова вернулся в зал.
     Количество попыток уменьшалось, как шагреневая кожа*. Литвинова начало потряхивать. Он уже пожалел, что тогда, желая снова поцеловать Рашевскую, потратил целую попытку. Что же все-таки искать? С музыкой не прокатило. Может, он из бизнеса просто не ту фигурку взял? Может, еще раз попытаться?

________________________

* Герой романа французского писателя Оноре де Бальзака (1799–1850) «Шагреневая кожа» становится обладателем волшебного талисмана — шагреневой кожи, исполняющей все желания. Однако после каждого выполненного желания шагреневая кожа уменьшается в размерах, одновременно укорачивая жизнь владельца. — Прим. ред.