Потянулись долгие безрадостные дни. Наташу выписали из больницы, но дома она не находила себе места, сходя с ума от горя. Здесь все напоминало об Олеге и о счастье, которое ушло безвозвратно. Феде невыносимо было видеть страдания матери. Он и так уже извел себя мучительным чувством вины за произошедшее. Если бы он остался тогда на даче, быть может, Олегу удалось бы спастись... За порогом дома — еще хуже. Бесконечные допросы в милиции, где приходилось повторять одно и то же... Косые взгляды в школе... Разговоры в коридоре, неизменно смолкающие при его появлении... Всех интересовали подробности нашумевшего дела, о котором неделю говорили в местных новостях. И до чего ж красочно там смаковали его горе! В каждом выпуске показывали, как юношу, облитого кровью, едва удерживают два здоровых мужика... Даже Бочков постеснялся прокомментировать это событие. Литвинов теперь ненавидел телевизионщиков: его личную и такую глубокую трагедию они превратили в удачный репортаж с места происшествия... Учителя его не трогали, не спрашивали на уроках, и эта вежливая жалость еще больше раздражала юношу. Федя никого не хотел видеть, даже с Яном он общался в эти дни очень мало. По вечерам он закрывался в своей комнате, садился за синтезатор, надевал наушники, хотя сейчас в этом уже не было необходимости, и выливал свое горе в звуки, наполненные скорбью и слезами.
Мама с утра зашла в комнату: — Федя... — Да, мам... — С днем рождения... — Наташа обняла сына. — Прости, я не купила подарок. Не могу. Наташа заплакала. До Феди наконец дошло. Он совсем забыл: ведь сегодня семнадцатое мая. Ему исполнилось шестнадцать. — Мама, не плачь. Не плачь, пожалуйста... — у Феди в горле стоял комок, сердце разрывалось от жалости к матери. Он не знал, что сказать: все слова были напрасны. — Я пойду в школу. — Да... Да, иди... — Наташа, в слезах, вышла из комнаты.
В школе подошел Ян: — Федь, я тебя поздравляю... — Шабуров с трудом подбирал слова. — Короче, это тебе. Ян протянул Феде сборник дисков. — Спасибо, Ян. — Может, пойдем куда-нибудь? Отвлечешься немного... — Я не могу. И вообще, этот день рождения... Лучше б его не было. Ян грустно взглянул на друга: — Идем? Русский уже начинается. — Да. Идем.
После урока Федя ощутил на себе чей-то взгляд, обернулся: Рашевская быстро опустила глаза. Она знала, что у Литвинова сегодня день рождения, но, видя, в каком состоянии он находится последние две недели, так и не решилась к нему подойти. Федя на несколько секунд задержал взгляд на девушке, но тут же отвернулся. Он ни на кого не хотел перекидывать свою боль, тем более на нее. Остаток дня Федя провел за синтезатором. Музыка была лучшим лекарством. Тяжесть и тоска, мертвой хваткой сдавливающие сердце, на миг ослабляли тиски, перерождались в звуки и улетали...
Прошла еще неделя. Федя шел из школы один: Ян пересдавал физику. Сегодня не было ни музыкалки, ни тренировок, поэтому юноша прямиком направился домой. Федя медленно брел по школьному саду, и вдруг... то, что он услышал, проходя мимо беседки, заставило его остановиться. Это был голос Ирины, раздраженный и расстроенный: — Бочков, ты не представляешь, как ты меня уже достал! Оставь меня в покое! — То есть, ты считаешь, со мной можно вот так поступать? — Как поступать?! Я никогда и ничего тебе не обещала! Неужели ты сам не понимаешь?! Ведь по сути ничего и не было... — Значит, для тебя ничего не было?! — в голосе Бочкова послышалась такая неподдельная боль, что Федя вздрогнул. — Так знай, что для меня было!!! Было и будет! Послышались звуки борьбы. — Костя, прекрати!.. — Ты все равно будешь моей! — Пусти!.. — в голосе Ирины что-то резко изменилось, появился настоящий испуг. — Ты... ты совсем идиот?! Взбешенный, Федя влетел в беседку. Увиденное привело его в еще большую ярость. Бочков, повалив Рашевскую на широкую скамейку, пытался расстегнуть ее блузку. Девушка сопротивлялась изо всех сил, послышался треск рвущейся ткани. Рашевская вскрикнула, ударила Костю, но это мало помогло. — Вот подонок! — Федя кинулся к Бочкову. Тот, вздрогнув, отпустил Ирину, резко повернулся: — Какого черта тебе здесь надо?!! — Оставь ее в покое! — Не лезь не в свое дело!!! — Я, Бочков, конечно, знал, что ты полный ублюдок, но не до такой же степени! — А ей именно так нравится! — Давай ее спросим! Бочков, в ярости, бросился на Федю, но уже через две минуты лежал на полу беседки с разбитым в кровь лицом. Федя вывернул ему руку за спину. — Пусти, придурок, больно! — Так тебе больно, Бочков? — Федя еще сильнее надавил на руку, Костик застонал. — Один, без дружков, ты менее смелый. — Пусти, ты мне руку сломаешь! — Подожди, ты сначала должен кое-что послушать, — свободной рукой Федя достал из кармана мобильник, нашел нужный файл и включил запись. Бочков побелел. — Узнаешь? — Где ты это взял? — голос Костика резко изменился. — Рашевская, это что, ты?!! — Да, Костя, это я, — проговорила Ирина. Она вытирала остатки слез, придерживая на груди разорванную блузку. — Я лишь надеялась доказать, что ты не способен на подобную подлость, но все получилось наоборот. К сожалению, я в тебе ошибалась. — Видимо, я в тебе тоже, — язвительно выдавил Бочков. — И какой надо быть ....., чтобы еще и на диктофон это записать! Уж от тебя-то я такого не ожидал! — Заткнись, это я записал, — вмешался Федя. — Я сидел за соседним столиком. — Я не мог сесть с тобой за соседний столик! — А сел, Бочков, сел! Просто ты меня не узнал, а это уже другой вопрос. Бочков молчал, а Федя наслаждался моментом: — Так вот, Бочков, если ты еще хоть раз пальцем дотронешься до Рашевской, в тот же день эта запись будет лежать в ментовке. Ты все понял? Бочков тяжело дышал. Так хреново ему еще не было. — Ты понял?! — повторил Федя, сильнее нажав на руку. — Да... — с ненавистью выдавил Костик. Федя отпустил его, Костик тяжело поднялся, рукавом вытер кровь с лица, плюнул и молча ушел. Ириша подошла к Феде: — Спасибо. Ты мне очень помог. Федя улыбнулся. И, сам удивляясь своей смелости, спросил: — Тебя проводить? Радостно улыбнувшись, Ириша кивнула. Федя взял ее сумку, и они вышли из беседки.
